Лазурное небо, хоть и кажется невозможно, недосягаемо высоким, но никогда не выглядит бескрайним. Оно имеет градиент прочь от купола по сторонам света, где насыщенный, концентрированный цвет размывается и исчезает, оно даже как будто нереально, и не холодно, хотя чудовищно сине.
Но выглядеть угнетающе бесконечным может только зимнее серое небо. Ровное, едва ли светлеющее к горизонту, монохромное; чисто, благородно серое, но, вглянувшись, можно заметить желтизну во всем его цвете, отчего оно выглядит грязным и попользованным, как простыня в дешевом мотеле. Да еще солнце, скрытое за этой пеленой, маленькое и холодное, размытое, как лампочка в накуренной комнате.
Даже в воздухе еще не чувствуется весны, сугробы в некоторых местах достигают пояса, изо рта все еще идет пар при дыхании, да и по юлианскому календарю еще февраль - а значит зима, но все же март, а значит хочется наконец отогреться. И уж не под этой тусклой несолидной лампочкой.
Он лежит в снегу - наверное, не очень долго - легкий снег, идущий весь день, и не только этот, не успел его запорошить, но лежал удачно - не дальше к обочине, где оказался бы в знатном сугробе, и не ближе к дороге, где мог бы быть задет безучастным шипованым колесом любой мимопроезжающей машины. Лежал он, осознавая исключительность своего положения и без искажения отображал ровную твердь неба. Было совершенно ясно, что несмотря на глубочайшее осознание, монада ножа ничего не понимала, от чего шла ее глупая, напыщенная горделивость: собой, небом, о котором также очевидно, не имела она ни малейшего понятия, снегом вокруг, как некоей колыбелью и временным - здесь она, конечно, был прав, - пристанищем. В любой случае, своей твердостью и уверенностью в существующем порядке вещей он, несомненно, превосходил любого сомневающегося - а значит любого - человека. Однако это его непоколебимость не помешала нарушению его молчаливого созерцания мироздания, будучи столько банально и низменно опущенным в мою сумку лезвием вниз.